СУДЬБА ЧЕЛОВЕКА: Валентина ШТЕЙН - «Жестокий век в удел достался мне»
ОТ РЕДАКТОРА
На минувшей неделе в Янтарном вспомнили жертв январского расстрела 1945 года.
27 января здесь прошли памятные мероприятия, посвященные «Маршу смерти».
В ночь с 31 января на 1 февраля 1945 года в районе шахты «Анна» нацисты расстреляли 7 тысяч евреев из лагеря Штутгоф из-под Гданьска. Заключенных гнали пешком более двухсот километров. В лютый мороз люди были полураздеты. Женщины, дети, старики… Тех, кто падал по дороге, расстреливали из автоматных очередей… Кровавая мясорубка второй мировой подходила к концу. Но те, расстрелянные, так и не узнали, что не дожили до мирного времени всего несколько месяцев…
…Современной калининградской традиции отмечать этот день траурным митингом возле «Анны» уже несколько лет. Сюда приезжают все те, кто считает нужным вот так почтить память безвинно убитых… Приезжают вне зависимости от национальной принадлежности и вероисповедания… И каждый раз во время этого печального митинга в Янтарном очень, очень холодно – будто в напоминание о том страшном дне…
В этом году калининградские политики и представители общественности не только посетили митинг, но и прошли 10 километровый отрезок этого скорбного пути в память о всех жертвах холокоста. Колонну возглавляли мэр Калининграда Александр Ярошук и предприниматель Владимир Кацман. На траурном митинге присутствовали депутаты областной Думы, генеральные консулы Польши, Литвы и Германии в Калининграде.
Ну а мы, в «Калининградской вечерке», в свою очередь, считаем, что столь же ярким напоминанием о правдивой истории этой земли будет не только память об ушедших, но и яркий пример тех, кто, потеряв всех родных и любимых, все-таки выжил в той страшной войне. И сумел построить мирную жизнь российского города Калининграда невзирая ни на что…
В этом номере газеты мы решили рассказать историю замечательной калининградки Валентины Штейн, чья жизнь просится не только на Доску почета или в книгу из знаменитой серии «ЖЗЛ». Ее жизнь, волею судьбы, принадлежит уже не только ей самой. В ней, как в зеркале отразились все трагические вехи 20-го столетия. Она – живой участник и свидетель страшного века, который для наших сегодняшних детей уже только редкие рассказы родных. А так важно, чтобы новые поколения Знали и Помнили…
Первое интервью с Валентиной Викторовной мне повезло записать еще летом 2010 года. Минувшей осенью, во время празднования Дня пожилого человека мы увиделись и вновь поговорили… До сих пор считаю те впечатления, которые я вынесла от общения с этой удивительной женщиной – самым ценным жизненным опытом… Которым важно поделиться и со всеми читателями нашей газеты.
Виктория КАШИНСКАЯ.
«Калининградская вечерка» №2 (683) от 4-11.02.2013
Часть первая. Доктор из «бывших».
Семья Валентины Викторовны родом из Харькова.
Папа – инженер Виктор Штейн, занимался электрическим освещением города. Мама – Софья Штейн – преподавала французский в училище для девочек. Оба происходили из состоятельных еврейских семей, в свое время получили прекрасное образование, основным языком общения в семье был русский. Одним словом, семья Штейн – была типичной семьей российских интеллигентов, выходцев из просвещенной еврейской среды, образца конца 19 — начала 20 столетия. Родители с малых лет прививали единственной дочери вкус к учебе и труду. А происходило это все в очень непростое время.
Валечка появилась на свет на переломе эпох – 12 сентября 1917 года.
Первый год жизни прошел в благоустроенной трехкомнатной квартире в центре Харькова.
Однако гроза октябрьского переворота и ужас гражданской войны быстро докатились до Украины. В 20-х годах новая власть выселила семью инженера Штейна в коммуналку на окраину. Туда, где уже проживало, семь таких же интеллигентных семей.
— И знаете, мы несмотря ни на что жили дружно. Не ругались, не подслушивали, не доносили друг на друга. Возможно, потому что люди подобрались одного круга, похожих профессий, и мама с папой быстро нашли с ними общий язык. Я хорошо училась. Закончила первую десятилетку в Харькове (это был самый первый советский выпуск). Я очень хотела, чтобы родители мною гордились. Мне нравилось заниматься науками, хотя в те годы намного популярнее в среде сверстников были те молодые люди, которые после 8 класса выбирали так называемую школу рабочей молодежи (аналог современного ПТУ). Потом был медицинский вуз в Харькове, который я также окончила с красным дипломом в 1940 году. Хотели меня направить в аспирантуру, да не прошла по биографии…
-То есть?
— На дворе, напомню, стоял1940-й год. А я — беспартийная еврейская девушка, да еще из семьи, как тогда говорили, «бывших»… Такие «пятна» на биографии! В тот «комиссарский» период нашей истории к научным исследованиям допускали, в основном, исходя не из способностей, а из «классовой» принадлежности.
Поэтому двигать науку направили мою сокурсницу-коммунистку. А меня распределили в дальнее украинское село участковым врачом. Но мы на это не обижались тогда. Наоборот, я считала, что это очень почётно, потому что надо ехать куда-то далеко от дома, налаживать медицинское обслуживание. Когда ты молод – хочется свернуть горы.
Правда, участковым доктором поработала я недолго. В мае 1941-го нас, молодых врачей, отправили на военные сборы. Под Белгородом я и встретила утро 21 июня 1941 года…
Я еще не знала тогда, что июнь 41-го навсегда зачеркнет мои прежние планы и лишит меня всех моих близких.
Часть вторая. Сорок первый. Расстрелянный медсанбат.
— Перед самой войной я вышла замуж. Мой муж – Юрий Кислянский – аспирант — медик оставался в Харькове.
Услышав о войне, он кинулся ко мне, в Белгород. Наутро, 23 июня, мы увиделись. Как сейчас помню: солнечный летний день стоит. Я собираюсь в Харьков ехать, чтобы увидеть родных, потому что понимаю, что нас вот-вот призовут на фронт. А на вокзале уже нет ни одного поезда, который бы шёл в западном направлении. Все – на восток. Расписания тоже нет. Воинские эшелоны везде. Паника еще не наступила, но растерянность висит в воздухе, и по всему понятно, что наступает нечто очень нехорошее. От этого гнетущего тревожного состояния даже летнее солнце не радует. И вдруг среди готового разразиться катастрофой июньского полдня передо мною возникает лицо Юры. Мы обнялись. Попрощались. Ведь ему уже надо было в военкомат. И это был последний раз, когда я с ним разговаривала. Через несколько дней получила от него первую и единственную весточку, которую он отправил с призывного пункта. А потом — ничего. Я волновалась сильно, его мама тоже не находила себе места. Обе мы чувствовали беду. Но куда бы не писали, где бы не искали, в ответ получали только: «Пропал без вести». Это уже потом я узнала, что Юра погиб в первом же бою под Харьковом, среди многих других вчерашних врачей, учителей, молодых учёных, взявших руки оружие, чтобы защитить Родину. До сих пор мы не знаем, где точно его могила. Тогда, в начале войны на Украине невесть что творилось!!! Огромное количество людей бесследно исчезло!!! Мы до сих пор всего не знаем.
На четвертый день войны – 26 июня – нас посадили в грузовики и отправили на Смоленск. Так, едва нацепив новенькие погоны лейтенанта медицинской службы, я попала в медсанбат, на передовую. Это были по-настоящему страшные дни. Полнейшая неразбериха! Нельзя понять, где еще наши, а где уже немцы. Мы стояли в лесу под Смоленском. Город к моменту нашего прибытия уже горел. А лес – это была сплошная линия фронта, которую немцы нещадно обстреливали и с земли, и с воздуха. То и дело приносили раненых. Операции шли одна за другой. Мы не спали, почти не отходили от столов. Отдельных операционных устроено не было, все происходило в одной палатке. Ты режешь. А рядом — тяжелораненые, уже прооперированные, стонут. Надо сказать, согласно диплому, я врач общей практики. Однако нас учили по-старорежимному. Все, что из области медицины, мы должны были знать и уметь применять. И вот там, в лесу под Смоленском, институтские познания в области хирургии ох как пригодились!
Я делала очередную операцию, когда медсанбат попал под массированный авианалет. Бомбы падали, разрывались, стоял страшный рёв. Потом высадился вражеский десант. Дальше не помню — потеряла сознание. Когда очнулась, вокруг были мои расстрелянные друзья, коллеги, раненые, которых я спасала. Так на войне случилось моё второе рождение. Это было настоящее чудо: меня убивали, а я не умерла. Голова была в крови, я отключилась от полученной контузии, вот немцы и приняли меня за мертвую. Только поэтому осталась жива. Потом, когда наши отбили медсанбат, они заметили, что среди горы мертвых тел кто-то шевелится. Так меня и вытащили. С тех пор говорю: война подарила мне жизнь, но отняла жизнь у моих близких.
Я осталась жива в аду под Смоленском, а моих маму и папу уже вели по улицам Харькова к Дробницкому яру (был такой концлагерь под Харьковом, где людей душили газом). Они погибли в газовых камерах. Погибли и мои дяди, тёти и кузины из Одессы. Накануне этого страшного исхода, мама прибежала, бледная и растрепанная, к нашим дальним родственникам, которые не были евреями. Успела передать наручные часы с бриллиантами – фамильная ценность из далекого дореволюционного прошлого семьи. И сказала только: «Если Валечка вернется, отдайте ей в память о нас». Я вернулась. И вот так, от выживших узнала о судьбе моих родных. Но все это будет лишь после войны. А пока, там под Смоленском, я еще ничего не знаю, о том, как убивают моих маму и папу. Я не знаю о судьбе Юры – моей первой любви и моего мужа. Отгоняя тревогу о близких, я стараюсь выжить и выйти к своим.
Начальство наше накануне отправилось искать штаб соединения. Узнав о прорыве немцев в районе расположения медчасти, они к нам так и не вернулись — драпанули. Вот так война проверяет людей. Не у всех оказывается достаточно мужества, чтобы вернуться на передовую, не оставить своих подчиненных в отчаянном состоянии. Тем временем, наша часть попала уже в окружение. Вместе с отбившими меня бойцами (нас собралась группа из 10-11 человек) мы стали выходить к своим. Шли по ночам, днем сидели в кустах вдоль дороги и бессильно наблюдали, как идут немцы. Они шли очень уверенно. Некоторые были даже с жёнами. Ведь они действительно, наверное, думали, что уже выиграли эту войну.
А мы прятались в кустах: голодные, раненые и смертельно уставшие, без патронов. Прятались, потому что если бы вышли, получили бы очередь из автомата. Немцы в те дни расстреливали, не задумываясь, все, что двигалось. Вдоль дорог, где они шли, лежали мертвые тела. Очень много. В основном, гражданские.
Две недели мы шли лесами к своим. Питались ягодами, колосками. В деревни старались не выходить.
Трое из нашей группы решили, что безопаснее будет закопать свои комсомольские билеты и форму, переодеться в какие-то подвернувшиеся лохмотья, и так пробираться. Остальные форму и документы сохранили. Я тоже шла в форме – в той самой гимнастерке, в которой была, когда меня вытащили из расстрелянного медсанбата.
Как потом оказалось, это было спасительное решение. Потому что когда мы вышли из окружения, нас, сохранивших документы, зачислили в запасной полк. А тех троих отправили в штрафбат, где они и погибли на следующий же день. И вот такая тоже была война.
Часть третья. Когда от страха люди не могли говорить. Война сделала психиатром
— И все-таки я была жива. Не попала в штрафбат, как многие, кто вышел из окружения. Из запасного полка меня перевели в дорожный батальон, с которым мы отступали до Москвы. К концу 41 года я была наконец переведена в госпиталь, где могла уже работать по специальности. Это был большой военный госпиталь с психиатрическим уклоном. Расположен был в 75 километрах от линии фронта. И хотя нас бомбили, это все-таки уже был тыл. Там, конечно, не было такого ужаса, как на передовой. Я прошла курс обучения на специальных курсах по военной психиатрии. С тех пор я врач-психиатр, и никогда не изменяла своей профессии. Больных по моему профилю было много. С передовой поступали больные с так называемым военным или контузионным синдромами. С такими временными нервными расстройствами, когда от пережитого кошмара люди теряли дар речи, слух, даже слепли. Мы потихоньку возвращали их к нормальному состоянию. В конце войны, когда мы несли огромные потери, живой силы не хватало, под ружье ставили всех. Бывало, что и людей с неизлечимыми патологиями призывали на фронт. В том числе, с синдромом Дауна. Приходилось таких вычислять, срочно комиссовывать. Иначе никто не мог бы гарантировать, что психически нездоровый (недоразвитый) человек не применит оружие против товарищей по окопу.
Было много и психических заболеваний, полученных от неизлеченных вовремя венерических болезней. Фронт – есть фронт. А солдаты – есть солдаты. Война – это вообще большая грязь.
С моим госпиталем прошла я всю оставшуюся войну. От самой Москвы (там я оказалась в декабре 1941-го – прислали за медикаментами) и до городка Инстербург (ныне –Черняховск). Помню, когда начали наступать от Москвы на запад, стояли лютые морозы, метели были сильные. Мы шли сквозь летящий в лицо снег и ледяной ветер, и видели вдоль дороги тела замерзших по Москвой немцев, вкопанные в сугробы вместо верстовых столбов. Вот такие страшные вёрсты мы шагали. Война, еще раз повторю, страшная вещь.
9 мая 1945 года мы встретили в Инстербурге. Я была уже капитаном медицинской службы. В то утро в оконное стекло госпиталя постучал замполит и разбудил нас криком: «Ура! Ура! Девки, просыпайтесь, война кончилась!» Мы на улицу высыпали. Радость такая на сердце – не передать словами. А вокруг народ уже в воздух стреляет из всего, что под рукою есть. Такая пальба поднялась! И я, помню, подумала: ну вот, я теперь свободна, и могу вернуться в Харьков. Мне понравился Инстербург, и Кёнигсберг понравился – я уже успела в те майские дни в нем побывать. Но сердце домой рвалось, поэтому я совершенно не думала здесь оставаться. И даже не предполагала, что однажды моя судьба будет связана именно с Калининградской областью.
Часть четвертая. Кардиограмма судьбы: большое счастье и большая беда
И вот, в тот момент, когда мы все уже решили, что мы свободные мирные граждане, поступает приказ: госпиталь наш направляют через всю страну, на Дальний Восток. Возвращение в Харьков вновь откладывалось. А предположения были самые плохие. О том, что первый муж погиб, я уже знала. Предполагала и гибель родителей и других родственников – их следов не нашли, зато слишком много кошмарных вещей было уже известно о зверствах фашистов на оккупированных территориях.
И вот мы, молодежь (лишь стариков отпустили домой), через всю страну проехали в теплушках. Помню, по дороге купалась в холодной Байкальской воде. А как прибыли в Благовещенск, узнали, что на очередную войну мы опоздали. Вторая мировая, слава Богу, наконец, закончилась без нашего участия. Госпиталь так и оставили на Дальнем Востоке. Мы трудились на другом берегу реки Амур, в городе, который наши называли Сахалян, а китайцы – Хей-Хе. Здесь я оставалась до марта 1946 года. И с этим далеким китайским городком связано самое большое счастье и одна из самых больших трагедий моей судьбы. Как всплески кардиограммы, в мою жизнь ворвалась любовь. Я вышла замуж. Мой супруг – подполковник контрразведки Георгий Бражников. Высокий, красивый, смелый офицер. Показалось, что вот, наконец, после всех потерь, пережитого горя, наступило счастье мирной жизни. Есть ради кого жить, есть кого любить – что в жизни может быть важнее? Мое счастье продлилось два с половиной месяца. Мужа послали на боевое задание – на границе было неспокойно. Он не вернулся. Был убит. Я осталась беременной. И, во что бы то ни стало, решила сохранить ребенка.
На Дальнем Востоке меня уже ничего не держало. Наоборот, всё здесь для меня было связано с только что случившейся трагедией. Всё напоминало о том, что война крепко вцепилась и не отпускает. О том, что мирная жизнь так и не началась, и я продолжаю терять самых близких людей. Вновь в целом мире не осталось у меня никого, кроме малютки, которую я носила под сердцем.
Часть пятая. Дочка в утешение
Так, в 1946 году, замороженная от горя, я вернулась на родину родителей, в Харьков. Родных могил я, конечно, не нашла. Нашего дома – тоже. Скиталась по знакомым, кто выжил. Через положенный срок родилась девочка — Инна. (Мы всю жизнь живем вместе. Она тоже врач. Работает участковым терапевтом в одной из поликлиник Калининграда).
Моя дочка стала моим утешением и целью в жизни. Послвоенные годы давались трудно. Сразу после родов я пошла работать. Устроилась участковым психиатором. Так прошло еще четыре года, а жилье в родном городе власти мне так и не предоставили. Жить в Харькове нам было негде. Мы с дочкой продолжали просить друзей и знакомых приютить нас на месяц-другой. Бывало, иду по улицам, гляжу на окна, в которых горит свет, и думаю – вот, живут люди. А я не знаю, куда нам с моей девочкой теперь идти и где ночевать следующую ночь. На четвертый год мытарств не выдержала — написала самому Сталину: почему мне, участнику войны, потерявшему всех родных, мужа-фронтовика, одной воспитывающей ребенка, отказывают в предоставлении жилья? Ответ пришел, правда, почти через полтора года – выделить мне комнату в коммуналке в Харькове. Я в то время уже работала в другом городе. Вот такая забота власти.
Как я уже сказала, я переехала из Харькова. Мне удалось зарекомендовать себя хорошим специалистом, и на четвертый год работы я получила предложение переехать в Днепропетровск, в большую психиатрическую клинику Игрень на 1000 мест, где можно было заниматься и научной работой. А самое главное – в Днепропетровске нам с дочуркой давали служебную квартиру. Конечно же, я согласилась. Так что к тому времени, как товарищ Сталин и его помощники озаботились наконец судьбой одинокой матери-фронтовички, ночующей почти на улице, я уже трудилась на новом месте. В Харьков возвращаться не было смысла. В Игрени проработала 10 лет. Инна подрастала. Я получила высшую врачебную категорию. Мне повезло трудиться под началом профессора Эпштейна. Это очень известное и авторитетное имя в психиатрии. Мы были дружны семьями. И вот, когда случился научный конфликт между разными научными школами в психиатрии, одну из которых представлял профессор Эпштейн, он ушёл из клиники во вновь открываемую в далеком Калининграде областную психиатрическую больницу. А через год пригласил и меня. Для начала – в гости.
Часть шестая. Сады Кёнигсберга и труд, который в радость
Это был 1963-й год. Я приехала в бывший Кёнигсберг, который помнила еще в пожаре войны, и сразу влюбилась в этот город, утопающий в зелени садов. Почти как родной Харьков до войны. Разрушения от бомбежек английской авиации в центре еще были заметны. А вот кварталы старинных особняков (нынче Центральный и Ленинградский районы Калининграда) стояли практически нетронутыми. Эти дома были удивительно красивы. На некоторых улицах, казалось, война и вовсе не оставила следа. А потом я съездила на море. Шум балтийских волн и уютная, тонкая красота Раушена- Светлогорска добавили решимости еще раз поменять жизнь. Захотелось остаться среди этой зелени и покоя. Кстати, и областная психиатрическая больница №1, в которой мне предстояло работать, стояла посреди огромного немецкого сада. Переезд постановили на семейном совете, когда и мой муж (к тому моменту я вышла замуж за родственника семьи Эпштейнов) поддержал меня. Супруг был старше на двадцать лет, во время войны потерял первую жену. Благодаря этой разнице в возрасте во всем стал для меня другом, отцом, и в чем-то даже учителем, хотя у нас с ним разные профессии. Вот так, спустя почти пятнадцать лет после войны я обрела полную семью и вновь оказалась в бывшем Кёнигсберге. Здесь, в этом городе, у нас появилась, наконец, и первая собственная квартира.
Я посвятила Калининграду-Кёнигсбергу всю свою последующую жизнь и профессиональные навыки. Почти пятьдесят лет отдала областной психиатрической больнице №1. Вместе с моей подругой, перебравшейся к нам с Дальнего Востока, мы организовали в Калининградской областной психиатрической больнице дело так, как и должно быть в настоящей лечебнице, где больных людей не просто изолируют от мира, но лечат, восстанавливают для нормальной жизни. Помимо медикаментозного лечения мы ввели принцип трудотерапии. Открыли теплицы, мастерские, где больные могли реализовать себя, занимаясь трудом, творчеством. У меня вообще в Калининграде состоялась очень интересная трудовая и профессиональная жизнь. Я до сих помню всех своих пациентов, знаю все их проблемы в деталях. А еще я с болью смотрела и смотрю на развал медицины в области, который начался уже в современные, «перестроечные» годы.
Часть седьмая. Жизнь поколения стихами написать
Сегодня я бы тоже продолжала работать, как делала это до самой зимы 2008 года. Но в январе 2009-го, вместе с объявленным повсеместно кризисом, главный врач предложил и мне уйти по собственному желанию. На пенсию, на покой. Я не стала спорить, хотя уверена, что могла бы еще приносить пользу, работая. Но случилось то, что случилось. Конечно, первое время на месте привычных трудовых будней образовалась пустота. Я ведь привыкла вертеться как белка в колесе: люди, работа, снова люди. Некогда задуматься о том, что что-то болит, вспомнить о прошлом, даже загрустить. А тут… Ты во многом оказываешься перед воспоминаниями о прожитом. Мысленно читаешь и перечитываешь жизнь, как уже написанную книгу. Каждая минута этой долгой повести – радостная и горькая – как на ладони. И, знаете, я обнаружила, что очень помогают стихи, творчество.
Писать их я начала еще в детстве. Так и пишу всю жизнь. Это потребность – выразить себя в слове, через поэтический образ – помогла пережить самые тяжелые периоды в жизни. И самые счастливые, конечно. Разумеется, писалось всё в стол. Если и читалось, то только близким друзьям. Иногда – на профессиональных вечерах. И вот сейчас, когда свободного времени стало много, я вновь ощутила потребность писать. У меня теперь большая задача: написать свою жизнь еще раз — стихами. Творческому настрою помогает шум волн. Теперь каждое утро, какая бы ни была погода, я еду на берег Балтийского моря. Дышу морским воздухом, слушаю шум волн. Набираюсь у моря энергии. А потом – домой. И, как у классика, «рука – к перу, перо – к бумаге». Тем и живу.
Записала Виктория КАШИНСКАЯ.
Валентина Штейн (в центре) с фронтовыми коллегами — военными врачами.
Первая большая государственная награда настигла Валентину Штейн, как она сама говорит, внезапно. В 2008 году государственную премию «Признание» в номинации «За верность профессии» ей вручила министр социального развития России Татьяна Голикова. В этой номинации было более 40 кандидатов со всей страны. А самой достойной посчитали доктора Валентину Штейн. Еще бы – в профессии Валентина Викторовна – почти семьдесят лет.
Потом был Орден Почета.
В 2009 году Валентине Викторовне вручили общественную премию «Легенда мировой медицины». А еще – Орден за заслуги перед Калининградской областью.
Валентина Штейн говорит, такого всеобщего признания никогда не ждала – ей всегда было достаточно доброго отношения коллег и доверия пациентов.
Мама Валентины преподавала французский в школе для девочек. Валя, единственная дочь, в молодости была очень на нее похожа. Во время второй мировой родители Валентины Штейн были задушены в газовых камерах.
Все родные Валентины Штейн были уничтожены нацистами. От всей большой семьи осталась лишь она одна — на линии фронта, на передовой.
В ТЕМУ
Валентина Штейн – не только замечательный доктор, она, действительно, талантливая поэтесса. Читая ее удивительно сильные, образные стихи, чувствуешь, сколько же и какой силы переживания выпали на долю маленькой хрупкой женщины. И как одно большое женское сердце, умеющее любить, сумело перемолоть даже кошмар мировой войны. Недавно у Валентины Викторовны вышел первый большой сборник с говорящим названием «Моей судьбы кардиограммы».
Мы в редакции подготовили к публикации подборку стихов этой удивительной женщины, в чьей жизни, как в зеркале, отразился весь долгий и жестокий 20-й век.
Я РАНЕНА ВОЙНОЙ
Болит душа. Оглядываться больно.
Жестокий век в удел достался мне.
Я окроплю его слезой невольной
И памятью не раз вернусь к войне.
Я ранена войной. Живых и мертвых
с прошлым
Незримая соединяет нить.
И Бабий яр, и Треблинка нас просят
О газовых печах не позабыть.
Не раз, не два еще мне будут сниться
Друзья мои, погибшие в бою.
Не дай мне Бог когда-то усомниться:
За то ли жизнь отдали вы свою?
За то, конечно. Все могло быть хуже,
Но почему сегодня все не так,
И почему вновь бряцает оружье,
И почему в глазах я вижу страх?
Когда рисуют свастику на стенах,
Когда с плаката злобно: «Бей жидов!»,
Мне слышится военный вой сирены.
Я чую гарь горящих городов.
Живу сегодня, словно на вокзале.
Куда-то мимо мчатся поезда,
А я все жду. Я жду, чтоб мне сказали
Куда мне ехать и лететь куда.
Я не уеду. Только как ни странно,
Хоть возраст мой совсем не призывной,
Я выйду в бой. Я в строй, как раньше встану,
Если взметнется нечисть над страной.
<2001>
СОН И ЯВЬ
Горит свеча благословенно
Под куполом закрытых век.
Мне снится Харьков довоенный,
Десятый класс, двадцатый век.
Судьбы грядущей лик туманный
Еще загадочно молчит,
Еще нас ждут со школы мамы,
И детства вкус не позабыт.
Не рвутся над землей снаряды,
Пожаров не клубится дым,
И мы уверены ни пяди
Своей земли не отдадим.
И с верой в то, что враг не тронет,
Сдаем мы нормы на значок
«Готов к труду и обороне»
И «Ворошиловский стрелок».
Еще всему, всему начало,
Еще живем мы в мире грез,
Еще пока не прозвучало
Над миром слово Холокост.
Мы дружим школьною капеллой,
Не зная кто каких кровей.
Да и кому какое дело —
Кто украинец, кто еврей.
Мальчишки очень были рады,
Когда в наш класс «другим назло»
Элен — девчонку из Канады –
Каким-то ветром занесло.
Как правили ее ошибки,
Записки ей вложив в тетрадь,
Готовы были за улыбку
Дать все контрольные списать.
Казалось, что летим на крыльях,
Что нам подвластен мир большой.
О, как обмануты мы были
Той призрачною тишиной.
Нас грели планы и надежды,
Кружилась сладко голова,
Когда, как тоненький подснежник,
Любовь проклюнулась едва…
Ночь кончилась. Пора проснуться,
Как трудно рвутся нити сна,
Как трудно мне к себе вернуться,
А за окном опять весна.
Весна и брызги фейерверка,
Победы праздничный салют.
От Харькова до Кенигсберга
Был крут военный мой маршрут
Леса, землянки, погребенья,
Дотла сгоревший, чей-то кров,
Путь отступлений. Наступленье.
И кровь, и кровь, и снова кровь.
В крови бинты, в крови халаты,
Спасенья ищет чей-то взгляд.
Дрожат палатки медсанбата,
Над нами «Юнкерсы» летят.
А в Харькове бушует пламя.
Бесовский шабаш палачей
А в Харькове отец и мама
В геене газовых печей.
Как больно было возвращаться
В тот город, что мне домом был.
Не встретиться, не попрощаться
И не найти родных могил.
Мой старый дом, родные лица,
Войны не зажившая боль.
Теперь и Харьков — заграница,
И дом другой, и век другой.
Мы Родину как мать любили
И в силу той большой любви
Сполна победу оплатили
Не долларами, а людьми.
Я думаю вполне резонно,
Что нам расчет солгал тогда.
Не двадцать, сорок миллионов
Мы потеряли навсегда.
Фронтовики, мы были с теми,
Кто веку был необходим.
Уходит в Лету наше время,
И мы уходим вслед за ним.
А власть сегодня мягко стелет,
Но почему-то жестко спать,
Обещанный в конце туннеля,
Нам свет уже не увидать.
Ах, как бы все начать сначала.
Мой старый сон ко мне вернись.
Вернись началом сериала
Под кодовым названьем «Жизнь».
<2002>
ПЛАСТЫ ПАМЯТИ
Лицо мое повернуто назад,
Совсем как на полотнах у Шагала,
Уходит вдаль мой дальнозоркий взгляд
В судьбы моей начало и причалы.
Как жаль, не ходят в детство поезда…
На примусе шкварчит сковорода
И пахнет керосином в коммуналке.
На кухне шумно, тесно, людно, жарко
И вкусная готовится еда,
И жизнь течет не шатко и не валко,
И знать нам незачем, течет она куда.
Святое детство. Живы все пока.
Война как будто в воздухе витает,
Но мы в упор ее не замечаем
Поем, шумим, валяем дурака.
И ласковая мамина рука
От всяких бед надежно защищает,
Но это все пока, пока, пока,
А дальше что, никто из нас не знает.
Еще нам телевизор не знаком,
Нет холодильника, нет ванны, ходим в баню
И, не предупредив о том заране,
К друзьям оравой шумной входим в дом.
И это только первая строка
И это все пока, пока, пока.
Студенчества веселая пора,
И жизнь для нас пока еще игра,
И власть нам лжет, и мы пока ей верим,
Что в коммунизм нам всем открыты двери…
Диплом врача дан, как билет на счастье.
И в дальний путь — на сельские участки;
Лечить больных во исполненье долга,
Но на участках быть уже недолго.
И вот война. Бездомье, бездорожье.
Судеб людских внезапный поворот.
Потери. Кровь. Кто был в боях, тот может
Один лишь день считать длиною в год.
Приказ вождя — назад не сметь ни шага.
За шаг назад стреляют без суда,
Вождя бы в сорок первом в бой туда
Пусть сам бы нам явил свою отвагу.
…………………………………………….
Мой медсанбат расстрелян под Смоленском.
Мой муж на фронте в первом пал бою.
Родные гибли за свое еврейство,
Так потеряла я семью свою.
Как выжили и как мы победили,
Известно только Богу одному,
Порой сама я толком не пойму,
За что мы Родину в те годы так любили.
Цена победы — павших миллионы,
Сироты дети, слезы, вдовы-жены.
Все то, что не позволено забыть
Все то, что невозможно повторить.
<2007>
ГОЛОС КРОВИ
Хоть этому нас не учили в школе,
Но мертвых вспоминая и живых,
Я чувствую, что есть у крови голос,
Я слышу, что у крови есть язык.
Знакома кровь на вкус, на цвет, на запах
(Четыре года рядом на войне)
Но эта, говорящая, не каплет,
Она живет, она стучит во мне.
Я с ней беседую, она мне отвечает,
Советует, что делать и как быть,
Порой по-матерински поучает
И не дает о прошлом мне забыть.
Мир прошлого за стенкой, по соседству.
Расстаться с ним мне память не дает.
Я слышу зов далеких предков с детства.
Их кровь во мне и плачет, и поет.
О, голос крови, так напомни снова
Гонимых соплеменников моих.
О, голос крови, милый голос крови,
Как мне понятен твой родной язык.
<2001>
И ЭТО ПРОЙДЕТ
В кольцо Соломона три врезаны слова,
Их мудрость в веках и поныне живет.
И я повторяю их снова и снова,
Три слова извечных: «И это пройдет».
Когда меня боль безысходная мучит
И рок беспощадный в дугу меня гнет,
Когда надо мною сгущаются тучи,
Себе говорю я: «И это пройдет».
Когда же случится нежданная радость
И к солнцу судьба совершит поворот,
Скажу я себе: «Обольщаться не надо,
Когда-нибудь, знаю, и это пройдет».
<2000>
04.02.2013, 728 просмотров.
